Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова
Конечно же, с деспотизмом связывалось и представление о невероятной роскоши парижского высшего света, и блеск Версаля. Дж. Адамс писал: «Было бы тщетно пытаться описать эту страну, в особенности Париж и Версаль. Общественные здания и сады, картины, скульптуры, архитектура, музыка и прочее в этих городах уже заполнили много томов. Их роскошь, величие и пышность превосходят всякое описание»[894]. Что уж говорить о комфорте частной жизни! Адамс был поражен великолепием мебели, экипажей, костюмов и особенно развлечений[895]. Американцы также обращали особое внимание на ухоженные дороги – и недаром. В XVIII в. французские власти занялись дорожной сетью всерьез. К 1787 г. в стране было построено 53 тыс. км новых дорог и столько же строилось[896]. Тот же наблюдательный Уотсон восхищался великолепием дороги из Парижа в Версаль – отлично вымощенной и обсаженной деревьями. Он особо отмечал освещение: «большие лампы, подвешенные над центром дороги, с двойными рефлекторами, проливающие яркий свет в обоих направлениях»[897].
Впрочем, восторг испытывали не все. Абигайль Адамс описала Париж совершенно иначе, нежели ее супруг. «Это самое грязное место, какое я когда-либо видела, – делилась она. – Есть кое-какие сносные здания и площади, но в общем улицы узкие, лавки и дома неэлегантны и грязны, улицы завалены бревнами и камнем, из которых они строятся. Бостон не может похвалиться столь же роскошными общественными постройками, но во всех других отношениях он в моих глазах настолько же превосходит Париж, насколько Лондон превосходит Бостон»[898].
Рядом с роскошью Версаля существовала вопиющая нищета; ее символом для американцев служили сабо (wooden shoes) французских крестьян. Социальные контрасты Старого порядка – одна из повторяющихся тем при описании Франции в американских текстах. Широко известно высказывание Джефферсона: «Жизнь этой страны представляет собой точную картину того, к чему, как говорят, все мы должны прийти на том свете: увидеть Господа Бога и его ангелов во всем блеске и великолепии и сонмы отверженных, которых они попирают своими стопами»[899]. То же самое подмечал Уотсон. По дороге в Париж он восхищался романскими башнями и готическими соборами, но в то же время его поражало вопиющее социальное неравенство: «Всеобщее и отвратительное попрошайничество находилось в странном и сильном контрасте со всем этим великолепием и внешним процветанием. Каждая деревушка или городок кишели крикливыми нищими»[900]. Неравенство проявлялось даже в обычных повседневных мелочах. Элкана Уотсон не смог получить лошадей на почтовой станции, потому что все наличные лошади были наняты каким-то сеньором. «Здесь нельзя было рассуждать о правах, как делают в Америке; пришлось уступить его превосходительству», – комментировал американец[901].
Джефферсон выявлял однозначную связь между нищетой во Франции и формой ее правления, где, «несмотря на самую плодородную почву на свете, на самый лучший под этими небесами климат, несмотря на самый благожелательный, веселый и дружелюбный характер ее народа, который только может быть свойствен человеческому существу, – где, я утверждаю, этот народ, наделенный столь щедро природой, влачит ярмо нищеты благодаря королям, аристократам и священникам – и только им одним»[902]. Из этого выводился урок для Америки. «Франция – самая могущественная и почитаемая нация на земле. Но захотят ли земледельцы нашей страны сменить свои туфли на деревянные башмаки французских крестьян?» – рассуждал Дж. Мейсон, автор виргинской декларации прав[903].
Союз с такой страной, несмотря на очевидные геополитические выгоды, представлял собой проблему с идеологической точки зрения. Г. Лоуренс видел в альянсе с Францией некоторую угрозу: «Разве здравомыслящие люди станут полагаться на честь или благоволение королей?»[904] Р.Г. Ли отвечал на подобные же сомнения своего корреспондента Л. Картера: «Кажется, вы предчувствуете опасность помощи, оказанной деспотическими государствами, но вспомните, что Франция помогла Голландии без ущерба для последней»[905]. Виргинец, видимо, имел в виду эпизод Тридцатилетней войны, когда Франция и Соединенные провинции вступили в союз против Испании. Аргумент был несколько ненадежен, поскольку по итогам этих событий Южные Нидерланды отошли к Франции[906], но пользовался некоторой популярностью. На тот же исторический опыт ссылался У.Г. Дрейтон в переговорах с миссией Карлайла[907]. Он же пытался доказать, что в XVIII в. именно Великобритания, а не Франция стала «врагом гражданской и религиозной свободы». В доказательство он приводил как политику бывшей метрополии в отношении Америки, так и существовавшее в Англии законодательство против католиков и протестантов-диссентеров[908]. Э. Джерри демонстративно удивлялся: «Что за чудесная перемена в системе политических миров; правительство Англии отстаивает деспотизм и пытается поработить вернейших подданных своего короля; правительство Франции отстаивает свободу, поддерживает дело лютеран и кальвинистов, рискнувших сражаться за свою независимость. Каждый виг в нашей стране клеймит короля Англии позором, и каждый виг в Америке приветствует короля Франции как великого защитника прав человечества»[909].
8.6. Накануне революции
Американские наблюдатели, как правило, считали французов настроенными монархически. «[Короля] и [королеву] здесь любят великой любовью – каждый день приносит новые доказательства этого», – отмечал Дж. Адамс[910]. Учитывая то, что Франция с ее легкомыслием, роскошью и неравенством как нельзя лучше укладывалась в стереотипный образ деспотизма, предполагалось, что монархия здесь непоколебима. «Форма французского правительства, кажется, приспособлена к гению французского народа»[911], – считал виргинский политик Дж. Ратледж.
И в то же время в эти предреволюционные для Франции годы американцы не могли не видеть симптомы подступающего кризиса. Его главным проявлением они, как, впрочем, и французские современники, считали огромный дефицит государственного бюджета. Гамильтон рассуждал: «Даже самые могущественные и процветающие нации вынуждены прибегать к займам во время войны. Среди них и Франция, несмотря на огромное население, богатство и ресурсы»[912]. Джефферсон, в свою очередь, обращал внимание на мотовство королевы, щедро назначаемые королем пенсионы и распад всей системы управления финансами[913].
В феврале 1787 г. было созвано Собрание нотаблей. Генеральный контролер финансов Ш.А. де Калонн сообщил собравшимся о плачевном состоянии казны и
